Российская наука переживает нынче не самые лучшие времена. Практически лишенные средств к существованию, подчас вынужденные искать деньги, чтобы оплатить электричество в научных лабораториях, российские ученые, тем не менее, сохраняют огромный интеллектуальный потенциал. Однако, бесценный опыт, накопленный отечественной научной школой, вовсе не обречен на бесславное исчезновение. Сохранить его даже в катастрофических условиях, создавшихся в результате непростительной "близорукости" новых властей, все же возможно. В конце девяностых перед нами развернулась грандиозная картина интеграции отечественного научного опыта в мировую систему. Значительным приобретением для западной науки стала возможность приглашать наиболее талантливых ученых из СССР для работы в зарубежных лабораториях. Посчастливилось принять у себя научных работников из России и Колорадскому университету. Чтобы узнать из первых уст о процессе интеграции отечественной науки в мировое сообщество, наш корреспондент посетил два разных департамента Колорадского университета, в которых работают известные ученые из России - профессор Александр Соркин и доктор Ирина Гришина. I Профессора Александра Соркина хорошо помнят в Институте Цитологии Российской Академии Наук в Санкт-Петербурге. "Он был одним из самых талантливых ученых во всем институте," - сказала нашему корреспонденту приехавшая в сентябре этого года на международную конференцию в США ведущий научный сотрудник ЦИНа Кира Самойлова. "С самого начала было ясно, что Саша добьется мирового признания," - не без гордости за своего бывшего сотрудника добавила она. Действительно, Александр Соркин не просто один из ученых, наиболее плодотворно работающих в Колорадском университете. Его имя можно найти в списке ведущих специалистов в области изучения клеточных факторов роста. С первых минут встречи с Александром понимаешь, что наука для него не только призвание - это его жизнь. - Александр, как известно, молодые люди в Америке чаще всего выбирают профессию относительно поздно. Нередко их окончательные взгляды формируются лишь к моменту получения степени бакалавра. Когда вы решили стать ученым? А.С.: Я увлекся наукой о живой природе еще в 5-м классе. С этого времени я начал участвовать в городских олимпиадах по биологии. Все свободное время проводил в Зоологическом институте, изучая анатомию и физиологию млекопитающих. Но к десятому классу, когда у нас начался курс изучения клетки, я понял, что меня интересует только молекулярная биология. В десятом классе, параллельно со школой, я ходил на "малый биофак" Ленинградского Университета и готовился к поступлению на биологический факультет. Школу я закончил с отличием, вступительные экзамены в Университет сдал на отлично и, когда было уже очевидно, что я прохожу, на последнем экзамене - сочинении экзаменационная комиссия посчитала, что я не знаю русского языка. - Вероятно, для поступления в Ленинградский Университет у вас оказались не совсем подходящие анкетные данные? А.С.: Не знаю. Но, в любом случае, я благодарен судьбе за то, что моя жизнь сложилась именно так. Не попав в Ленинградский Университет, я пошел работать в НИИ, где разрабатывали корм для форели. Там я очень многому научился. Мне удалось освоить целый ряд важных лабораторных методов, статистический анализ, основы планирования эксперимента. Все это очень пригодилось в жизни. А когда через год я поступил на факультет биологии и химии в институт им. Герцена, профессор Суханова, недавно перешедшая на преподавательскую работу из Института Цитологии, порекомендовала меня в лабораторию академика Никольского, ныне директора этого института. Так я попал в один из лучших в Союзе научных центров по изучению биологии клетки. Все свое свободное от учебы время я проводил в Институте Цитологии. После окончания института и нескольких месяцев работы преподавателем в средней школе, в 1979 году я получил свою первую должность в научной лаборатории Никольского. В 1984 стал младшим научным сотрудником, в 1985 защитил диссертацию, в 1989 получил место старшего научного сотрудника и возглавил научную группу. Интересно, что с момента моего первого появления в Институте Цитологии я практически сразу начал работать над тематикой, которой занимаюсь и сегодня. - Я как раз собирался спросить, что является предметом ваших научных интересов? А.С.: Я изучаю рецепторы факторов роста. Ростовые факторы являются одними из основных регуляторов жизни клетки. От них зависит, будет ли клетка делиться или пойдет по линии дальнейшей дифференциации, сколько она проживет, каким функциям будет отвечать. Факторы роста - сигнальные белки, выделяемые клетками, регулируют процессы развития зародыша, определяют жизнедеятельность тканей нашего организма. Если механизмы, контролируемые факторами роста, вдруг нарушаются, возникает опасность возникновения злокачественных опухолей. Когда я пришел в лабораторию Никольского, факторами роста в Союзе практически никто еще не занимался. Лаборатория только еще входила в эту новую, перспективную тематику. Первый фактор роста - EGF (эпидермальный ростовой фактор) был очищен в 1971 году американским ученым Стэнли Коэном, который в последствии получил за это Нобелевскую премию. А в Советском Союзе впервые выделить и очистить этот белок посчастливилось мне. - Насколько я понимаю, осуществление таких работ требовало технического оснащения достаточно высокого уровня. Как вам удавалось добиваться результатов, сравнимых с лучшими в мире? А.С.: Как я уже говорил, Институт Цитологии - один из лучших академических центров по клеточной биологии. Наши контакты с рядом зарубежных фирм, и, в первую очередь, с фирмой "Фармасия", позволяли нам держаться мировых стандартов, хотя, конечно, когда я впервые выехал на несколько месяцев поработать в Швецию - разница возможностей стала совершенно очевидной. Здесь, если мне необходимы реактивы для запланированного эксперимента, я получаю их через два дня. В России же их надо было заказывать за год и еще не было уверенности, что они придут. Здесь за короткий срок можно сделать несравнимо больше, но, с другой стороны, американская наука, в среднем, не может похвастаться той изобретательностью, тем интеллектуальным потенциалом, который был характерен для наших ученых. - Ваши работы были известны за рубежом задолго до того, как у вас появилась возможность поработать в западных лабораториях и реализовать накопленные идеи. Как начался ваш путь в западную науку? А.С.: До 1986 года о зарубежных поездках не могло быть и речи. Затем, на гребне перестройки удалось сперва выехать поработать в Германию, затем в Швецию, а в 1990 году меня пригласили как раз в тот самый департамент в Вандербилт, Университете в Нэшвилле, где работает Стэнли Коэн - Нобелевский лауреат, основоположник всего научного направления о ростовых факторах. - А как вы попали в Колорадо? А.С.: Проработав в Нэшвилле 4 года, я подал на конкурс на замещение преподавательской должности. Получил приглашения из нескольких американских университетов, в том числе и из Колорадского. Когда же я сюда приехал и увидел горы... я понял, что остаюсь здесь. Воодушевленный колорадской природой и азартом старого альпиниста, я провел на кафедре семинар, после которого буквально сразу же получил предложение занять профессорскую должность и развернуть свою научную лабораторию. Это было очень приятно, поскольку, когда участвуешь в подобных конкурсах - борешься за место практически со всей Америкой. - Теперь вы можете сравнить научную деятельность в России и Америке. Каково ваше мнение по этому вопросу? А.С.: В России обстановка в науке значительно ухудшилась, начиная с 1990 - 1991 годов. Несмотря на то, что Институт Цитологии находился на привилегированном положении, многое в нашей работе оказывалось просто технически трудновыполнимым. Оказавшись в Нэшвилле, я каждое утро шел на работу с приподнятым настроением, зная, что сегодня я сделаю чисто физически в 20 раз больше, чем сделал бы в Ленинграде. Там иногда приходилось целый день ходить по институту в поисках необходимого тебе прибора. Здесь на это время не тратишь. С другой стороны, получив возможность выполнять огромные объемы работы, да еще в таких удобных условиях, несколько теряешь в изобретательности. Мне кажется, что мои лучшие работы, особенно поисковые, затрагивающие фундаментальные концепции, все же были сделаны там. Но здесь, в Америке, есть возможность осуществления такого фантастического количества экспериментов, что устоять перед этим соблазном практически невозможно, особенно, если в этом вся твоя жизнь. Мы не собирались надолго задерживаться в США. Я приехал сюда с одной сумкой. Но вот прошло уже 8 лет, а работа идет и дети подрастают. Кстати, интересно, что из нашей небольшой лаборатории, где я работал в Ленинграде, в США уехали четверо ведущих ученых. И все получили здесь профессорские должности, что весьма не просто, и публикуются в самых престижных научных журналах, таких как "Science", "Nature" и другие. Это очень показательно. Тем не менее, несмотря на то, что из 200 работников института 60 сотрудников (т.е. практически все наиболее активно работавшие ученые) сегодня оказались на западе, даже те немногие, кто остался в России периодически публикуют очень неплохие работы. - И все же в Америке работать легче и спокойнее? А.С.: В каждой системе есть свои особенности. Технически здесь, конечно, многое упрощается, значительно возрастает производительность, не надо отвлекаться на второстепенные проблемы. С другой стороны, когда ты возглавляешь собственную лабораторию и несешь ответственность за людей, которые у тебя работают, ты должен обеспечивать финансирование, иначе лаборатория распадется. Для того, чтобы иметь возможность работать, идти вперед, иметь финансирование, ты должен участвовать в конкурсах на получение гранта. И здесь выясняется, что, если в среднем интеллектуальный уровень ученых из России выше, в твоем случае это не имеет никакого значения, поскольку конкурируешь ты за выделение финансирования на науку для твоей лаборатории не со средним американцем, а с лучшими специалистами Америки, с Нобелевскими лауреатами, с учеными мирового масштаба. Для того, чтобы выдержать конкуренцию с лучшими из лучших, необходимо обладать многими качествами, далеко не ограничивающимися кругом твоих научных достижений, навыков и знаний. Это делает жизнь трудной, но таковы условия игры. Побеждает сильнейший. - Вы сказали, что средний уровень американских ученых нередко ниже средне российского. Почему? А.С.: В России и Америке в среднем в науку приходят разные люди. В Америке очень высока мотивация денег, поэтому большинство наиболее способных и активных пробуют свои возможности в медицине, бизнесе, юриспруденции. В науке деньги не так велики, вернее путь к ним не каждому по силам. - Кто же идет в науку? А.С.: Среди тех, кто становится настоящим ученым, а не "случайно зашедшим на огонек", чаще всего люди одержимые, глубоко влюбленные в науку, сгорающие от жажды познания нового. - Это похоже на первопроходцев-географов: сквозь стужу и зной, днем и ночью, невзирая на смертельную опасность, только вперед к поставленной цели, чтобы узнать, что там лежит за пределами известных земель и, конечно, чтобы побывать там первыми. А.С.: Пожалуй так. Наука - занятие азартное, настоящий спорт для интеллектуалов. - Вы работаете в США уже 8 лет, за плечами целая серия важных открытий, выполненных не только в России, но уже здесь, в Америке. Считаете ли вы себя русским ученым или уже американским? А.С.: Я никогда не считал себя русским ученым. Наука - это явление интернациональное. В тоже время, я очень рад, что переехал из Нэшвилла в Колорадо. Там практически не было русских. Все наши друзья были американцы. Мы дружим с ними до сих пор. Но в Колорадо мы с радостью попали в совершенно другую обстановку. Русское население здесь растет с каждым днем, открываются русские магазины, сервисы, широко доступны русские газеты, фильмы, книги, музыкальные записи, сюда приезжают любимые артисты. После Нэшвилла это настолько удивительно и приятно... Здесь круг наших друзей практически полностью состоит из русских. Наши дети вспомнили русский язык. Их друзья, в основном, тоже русские. Может быть говорят они между собой по-английски, но все равно они все из русских семей. - Я думаю, это явление хорошо знакомо многим из наших читателей. Видимо, существует в нашей культуре нечто, передающееся с молоком матери. Нечто такое, что мы ценим друг в друге и что щедро дарим окружающим нас американцам. Что ж, Александр, позвольте поблагодарить вас за эту крайне интересную беседу, поздравить вас с праздником Рош-Ашана, с наступившим Новым годом, пожелать вам "Л'шана Това" и дальнейших успехов в вашей работе. *** II Наша следующая встреча с доктором Ириной Гришиной, талантливым биофизиком, выпускником Физического факультета Московского Университета. Физическими явлениями в живой природе Ирина заинтересовалась в 11 лет, когда ей попалась научно-популярная книга о фотосинтезе - способности растений получать жизненную энергию из солнечного света. Увлечение биофизикой привело Ирину в Московский институт Молекулярной Биологии им. Энгельгардта, где после окончания университета она приступила к изучению структурных свойств белков. Успешно завершив аспирантуру в 1991 году, она готовилась к защите диссертации, но получать научную степень ей довелось не в Москве. Жизнь повернулась иначе... - Ирина, расскажите пожалуйста, как вы попали в США? И.Г.: История моего приезда в Америку довольно занимательна. Как вы, наверное, помните, с приходом Перестройки контакты между нашими и западными учеными из несбыточной мечты превратились в реальность. Некоторые из наших специалистов стали выезжать за рубеж, но больше всего в те годы ученые из Европы и Америки приезжали к нам. В 1991 году мой шеф пригласил к нам в институт Молекулярной Биологии несколько ведущих специалистов в области структурного анализа белков. Тут произошел тот самый переворот с ГКЧП и большинство приглашенных ученых в последний момент осталось в Европе. Только профессор Роберт Вудди из Колорадского Государственного Университета не отменил своей поездки. Он мужественно пережил вместе с нами напряжение тех дней. Познакомился с нашими научными результатами, он сразу предложил мне поработать в его лаборатории в Форт Колинзе, Колорадо, поскольку тема моей диссертации и полученные результаты заинтересовали его больше всего. В Колорадо, в его лаборатории, у меня появилась возможность значительно продвинуться в теоретическом обосновании методов определения структуры белков по их спектральным особенностям. Через 2 года собранные материалы были представлены к защите, и я получила степень американского доктора философии и биохимии. - Структура белков - это нечто очень фундаментальное, не так ли? И.Г.: Все живые организмы состоят из белков. От того, как организован белок, в конечном итоге, зависит все - от структуры и функции белковых молекул до жизнедеятельности организма в целом. Наши научные исследования, в основном, были посвящены обоснованию и разработке новых методов определения структуры белков и кооперативности анализа их реакций на изменяющиеся физические параметры окружающей среды. - Как же сложилась ваша дальнейшая судьба после защиты диссертации в Америке? И.Г.: Я решила немного изменить направление своих исследований и больше внимания уделить биомедицинской тематике. Получив приглашение на работу в лабораторию профессора Роджера Брэнта на медицинском факультете в Гарварде, где проводились исследования белковых комплексов в приложении к изучению цикла клетки, я углубилась в изучение механизмов клеточного деления и роста. За 2 года работы в этой лаборатории я практически с азов прошла курс молекулярной биологии и генетики дрожжей. Результатом стало создание нового метода поиска ингибиторов деления клеток человека. Как известно, основное свойство раковых клеток - неограниченное деление. В то же время, механизмы клеточного деления в условиях злокачественной опухоли и в норме практически сходны. Разница состоит лишь в том, что в опухолях эти механизмы вышли из под контроля. В этом смысле, все усилия ученых по изучению клеточного цикла, регуляции деления клеток, направлены, в том числе, и на разгадку тайны лечения рака. Дальнейшее изучение фундаментальных процессов биологии развития привело меня в лабораторию одного из известных специалистов в области исследований клеточного цикла, Джимма Малера. Джимм Малер к этому времени работал в Медицинском институте в Денвере. Так, я снова попала в Колорадо. - Вернувшись в Колорадо после Гарварда, почувствовали ли вы какую-нибудь разницу? И.Г.: Различий конечно много, но надо сразу оговориться - они не просто в науке, они скорее в стиле жизни, который люди для себя выбирают. На восточном побережье для людей наибольшее значение имеет работа, карьера. Вращаясь среди интеллектуалов, которые охотно делятся с тобой своими знаниями, впитываешь в себя энергию этой сумасшедшей гонки за открытиями и достижениями, втягиваешься в это бесконечное соревнование. В Колорадо, как мне кажется, большей частью собираются люди, которые предпочитают менее напряженный ритм жизни. В университете на среднем западе около 5 вечера видишь людей, спешащих домой, провести время со своей семьей. На побережье, напротив, люди практически живут на работе. Поэтому, между сотрудниками часто завязываются очень интересные беседы на самые широкие темы. Меня вообще поразил тот факт, что в культурном отношении академическая среда в Бостоне практически не отличалась от московской. Тот же образ жизни, система ценностей, даже юмор. Возможно, это связано с тем, что большинство ученых на восточном побережье - американские евреи с давними российскими корнями, а может быть так влияет атмосфера, сложившаяся в научных учреждениях. Здесь же народ обычно внешне приветливый, но отчужденный, не вступает в неотносящиеся к работе теоретические рассуждения. Все спешат поскорее закончить работу, чтобы заняться чем-нибудь своим. Например, прогуляться, выехать в горы, пойти в спортивный клуб. В Колорадо, вообще, значительно большей популярностью пользуются виды активного отдыха, тогда как на побережье чаще видишь человека с книгой. Иными словами, на побережье для человека главное то, что он делает на работе, а в Колорадо главное то, что он делает после работы. Различие регионов - различие приоритетов. Впрочем, прекрасный климат и восхитительная природа Колорадо привлекли сюда множество известных ученых с восточного и западного побережья. В их лабораториях еще сохраняется атмосфера, напоминающая Гарвард или Стэнфорд. - Ирина, за эти годы вы накопили интересный опыт работы в лучших научных учреждениях, как в Советском Союзе, так и в Америке. Наверное, оказавшись в США, вы почувствовали разницу в оснащении, в материальном обеспечении научного процесса, и это, по мнению многих, лежит в основе успеха Американской науки, не так ли?. И.Г.: Несомненно, особенно в части экспериментальной науки. В Америке открываются потрясающие возможности для чисто экспериментальных решений. А вот в плане "мозгов", извините за жаргон, наши академические учреждения не уступают ведущим в мире. В России некоторые из нас завидовали материальному обеспечению западных лабораторий. "Вот, если бы у меня был такой прибор, то я бы был самым счастливым человеком на Земле". Поработав в Америке, я убедилась в том, что материальное оснащение для счастья ученого условие, возможно, необходимое, но вовсе не достаточное. В США немало весьма посредственных в научном плане лабораторий с потрясающим техническим оснащением. В то же время, в отношении воображения, новаторских, дерзких идей и нестандартных решений у них явно голод. Все стремятся идти по проторенной дорожке - и риск меньше, и с тебя не много спросят. - То есть, если я правильно понял, интеллектуальный потенциал наших НИИ нередко превосходит уровень американских лабораторий и, значит, подготовка ученых и специалистов в Союзе была организована на достаточно высоком уровне? И.Г.: Как это не покажется странным кому-то из окружающих нас коллег, выпускники ведущих учебных заведений в России и других республиках не уступают Гарвардским выпускникам. Исключение сделаю, пожалуй, лишь для специалистов в экспериментальной молекулярной биологии. Вообще, в экспериментальной области американское образование значительно превосходит советское. Тем не менее, в Гарварде, например, среди местной профессуры сформировалось очень уважительное отношение к выпускникам Московского Университета, а вот в Государственном Университете Колорадо в Форт Колинзе, в периодически выдаваемых мне справках, Московский Университет именовали как "неизвестное" в Америке учебное заведение. - Знаете, в этом содержится какая-то внутренняя справедливость, ведь о Гарварде в Москве знает каждый, а вот о существовании Государственного Колорадского Университета в Форт-Колинзе тоже вряд-ли кто-нибудь догадывается. И.Г.: Скорее всего. Но и этому есть свое объяснение. За последние 15-20 лет система образования в Америке была организована так, что почти в каждом относительно крупном городке разных штатов Америки возникал свой университет или, хотя бы, филиал крупного университета. В нем создавались научные лаборатории, которых теперь в Америке возникло великое множество. Все они имеют, как правило, неплохое финансирование и техническое обеспечение. В России ситуация была иной. Желавшие серьезно заниматься наукой должны были конкурировать за место в хорошем НИИ. А таких было скажем два - три на всю республику, а в некоторых республиках - ни одного. Куда я могла идти по своей специальности в России? Институт Молекулярной Биологии, Институт Генетики, ну, может быть, Биологии Развития и Биологии Гена - все. В других институтах серьезно работать было практически невозможно. В Америке "материально хорошо оснащенные лаборатории" можно найти в чуть- ли не в каждой "деревне". А вот число людей, готовых положить свою жизнь ради науки, пожертвовать всем ради процесса познания в каждой популяции, в каждой стране составляет примерно один и тот же процент. В результате в России одержимые наукой высококвалифицированные специалисты должны были драться за место в хорошем столичном НИИ, а в Америке таких специалистов на все научные центры просто не хватает. В некотором смысле это напоминает ситуацию, рассказанную замечательными музыкантами из Московского струнного квартета: чтобы получить работу в Москонцерте, надо было быть лучшими из лучших, поскольку квартетов такого уровня на всю Россию было два или три. А в Америке - захотел организовать квартет, научный центр, университет - организовывай хоть сто, лишь бы спонсоры нашлись. Есть и еще один фактор - приоритеты в науке. Для нас, как и для многих европейских ученых, главным приоритетом в науке была сама наука, а здесь - помимо науки очень важны вопросы карьеры и денег. Не думать о формальной карьере в Америке невозможно. В отличие от России, в США очень трудно обеспечить себе "пожизненное" место в науке. Чтобы сохранить свое положение в науке, надо постоянно добиваться финансирования, чтобы развернуть и, затем, сохранить собственную лабораторию. В России карьера формировалась довольно медленно. Во-первых, многих ученых просто не интересовал должностной рост. Во-вторых, должности освобождались довольно редко, а новые пробить было очень трудно. В Америке все иначе. Здесь практически любому преподавателю университета предоставляется возможность возглавить свою лабораторию. И, если он успешно продвигается в науке, то есть, получает финансирование, выигрывая на конкурсах лучших научных проектов, то у него есть все возможности дальнейшего служебного роста. Это настолько превышает всякие ожидания и обещает такие перспективы, что у многих молодых ученых из России от этого возникает социальный шок. Посудите сами, до сегодняшнего дня наша наука практически сохранила структуру, созданную еще при Петре I. Я имею ввиду отделение Академии от Университетской системы образования. Академические ученые могли посвящать науке все свое время, тогда как в Америке каждый ученый должен преподавать. А преподавание - это не только лекции и семинары, это еще и активное вовлечение студентов и особенно молодых докторов в научную работу лаборатории профессора. Поэтому, американская система с самого начала дает огромные возможности молодым ученым. Лучшие свои открытия американские ученые делают, пока работают в аспирантуре или докторантуре под чьим-то началом. Когда же они добиваются самостоятельности, то на них сваливается такое количество вопросов, требующих скорее политического и организаторского таланта, что на науку у них часто не остается времени. И "продвигают" ее уже молодые аспиранты и докторанты, работающие под их началом. И желательно, чтобы это была молодежь из других стран - образованная, хорошо подготовленная, и к науке относящаяся, как к науке, а не как к карьере, по крайней мере на первых порах. Не случайно, последние годы показали, что наиболее успешными в научном плане оказываются те лаборатории, где на младших научных должностях вкалывают ребята из Европы и Азии. Пройдут годы, и жизнь заставит сменить приоритеты. И никто не может поставить нам это в вину, поскольку для нас это единственная возможность сохранять преданность тому делу, которому мы посвятили всю жизнь. Вот и выходит, что, если средневековые алхимики проводили все свое время в поисках золотого эликсира бессмертия, то современные американские ученые вынуждены проводить его в поисках золотой середины между любимой наукой и неизбежной организационнй и преподавательской деятельностью. Ибо, как я уже говорила, для того чтобы в США сохранять свое имя и положение в науке и обществе, необходимо постоянно идти вверх. - Картина получилась довольно интересная. Но, судя по материалам, присланным нам из Москвы (см. в этом номере "Горизонта" статью "Российская наука на пути из реанимации в морг") в сегодняшней России положение с наукой просто катастрофическое. И.Г.: И да, и нет. Я не так давно была в своем институте в Москве. Что же можно сказать о науке в современной России? Конечно, тяжело. Условий нет. Государству и народу не до науки. Но что показательно, ученые в России работают, и работают не до 5 вечера. Конечно, очень много специалистов за эти годы переехало на работу в западные научные центры. Практически все мои бывшие сотрудники в возрасте от 30 до 40 находятся сегодня в Европе, в Израиле или в Америке. Уехали и некоторые молодые доктора наук. Им в Америке сложнее. Сразу найти профессорские места удается немногим. Многие, однако, работают очень успешно. Например, среди моих коллег, профессор Журкин, занимавшийся проблемами конформации ДНК, прекрасно устроен в Национальном Институте Здоровья США (NIH) - ведущем в биомедицинской области научном учреждении в Америке и, пожалуй, единственном здесь с внутренней системой, напоминающей нашу Академию Наук. Наверное, не случайно, что именно в NIH собралось такое количество русских ученых. - Тем не менее, повальный отток научных кадров из России рассматривается как одна из причин гибели отечественной науки. И.Г.: Я не думаю, что это явление стоит так драматизировать. Я скажу вам, что однажды действительно вызывало у меня беспокойство. В середине девяностых наметилась четкая тенденция ухода молодых сотрудников в бизнес, торговлю, биржевую деятельность. К счастью, на сегодняшний день, невзирая на тяжелые условия, молодежь идет в науку. Когда полтора года назад я была в своем институте в Москве, я поразилась числу молодых аспирантов и новых специалистов. Пока в науку обеспечен приток молодых кадров - говорить о катастрофе не приходится. Кроме того, массовый переезд советских ученых на Запад - явление вовсе не пагубное. Это, если хотите, интеграция, слияние различных научных школ, которая с одной стороны значительно обогатила, в частности, американскую науку, с другой стороны не дала бесследно кануть в прошлое нашей научной школе. Мы не чувствуем себя "учеными, покинувшими русскую науку", мы ощущаем себя специалистами, интенсивно работающими в широком информационном поле на пользу всему человечеству. Ведь у настоящей науки нет границ, точно также, как и в любого вида "ограниченности" не может быть хорошей науки. - С этим, пожалуй, трудно не согласиться. Ирина, я уверен, что наша беседа будет интересна многим читателям "Горизонта". Не скрою, что лично мне встреча с вами и профессором Соркиным здесь в Колорадском университете подарила огромный заряд оптимизма и чувство гордости за нашу науку. Надеюсь, что нам удастся донести эту положительную энергию до читательской аудитории. В свою очередь, мне бы хотелось еще раз поблагодарить вас обоих и пожелать вам дальнейших успехов в ваших замечательных исследованиях.